Каждый, кто регулярно приходит в храм на всенощное бдение, знает, что в нем есть один особенный момент, таинственный и строгий. После вечерни, в самом начале утрени, после ангельского славословия («Слава в вышних Богу, и на земле мир…») все вдруг стихает. В храме гасятся верхний свет и свечи. Царские врата закрыты; священники в алтаре. На середину храма выходит чтец и при единственной свече, которая у него в руках, читает шестопсалмие. Это шесть псалмов: 3-й, 37-й, 62-й, 87-й, 102-й, 142-й, пять из которых принадлежат, по надписаниям самих псалмов, царю-псалмопевцу Давиду и связаны с событиями его жизни.
На вопросы о шестопсалмии, о его происхождении, значении и смысле отвечает Алексей Кашкин — кандидат богословия, заведующий библейской кафедрой Саратовской православной духовной семинарии, автор учебного пособия для духовных семинарий «Устав православного богослужения».
— Как известно, всенощное бдение в целом символизирует историю творения и явление в мир Спасителя. В какой момент читается шестопсалмие и почему?
— Шестопсалмие — это начало утрени, а утреню изначально служили именно ранним утром, после ночного бдения. В давние века христианские подвижники за ночь вычитывали всю Псалтирь. Шестопсалмие, читаемое в храмах сегодня, — то, что, по немощи нашей, осталось от этой традиции.
Почему шестопсалмие читается именно в этот момент? Первая часть всенощного бдения, вечерня — это символическое изображение ветхозаветной истории, а утреня символизирует Новый Завет, Пришествие в мир Спасителя. Шестопсалмие — это переход к Новому Завету. Оно отражает несчастное, греховное состояние падшего человечества, узнавшего уже о рождении Богомладенца (вот почему шестопсалмие предваряется ангельским славословием Ему: Слава в вышних Богу, и на земле мир (Лк. 2 , 14)), но не услышавшего еще евангельской вести во всей ее полноте. Оно призвано вернуть нас с небес на землю: от радости празднику, которым проникнута вечерня, к реальной картине нашего недостоинства. К радости мы вернемся чуть позже — во время полиелея.
— Почему из 150 псалмов, употребляемых за бого-служением, выбраны именно эти? Случайно ли то, что они связываются в единый сюжет? Мы видим человека бесконечно страдающего, угнетенного как собственными грехами, так и внешними бедствиями, однако же не теряющего единственной надежды — на Бога: Мнози восстают на мя, мнози, глаголют души моей: несть спасения ему в Бозе его. Ты же, Господи, Заступник мой еси (Пс. 3, 2-3). Упование человека (точнее, царя Давида, потому что эти псалмы непосредственно связываются с событиями его жизни) подвергается тяжелейшим испытаниям: Несть исцеления в плоти моей от лица гнева Твоего, несть мира в костех моих от лица грех моих (Пс. 37, 4). Но в 102-м псалме происходит подлинное воскресение духа, преодоление скорби и отчаяния. Человек открывает для себя милость Божию, он полон благодарности: Благослови, душе моя, Господа, и вся внутренняя моя, имя святое Его (Пс. 102, 1). А в последнем, 142-м, человек окончательно обретает ориентир и почву под ногами: скажи мне, Господи, путь, воньже пойду <…> Научи мя творити волю Твою, яко Ты еси Бог мой. Дух Твой благий наставит мя на землю праву (Пс. 142, 8, 10). Можно ли сказать, что шестопсалмие — это отражение духовного пути человека?
— Здесь нет какого-то общего, единого объяснения, есть разные толкования. Во-первых, обратим внимание на то, что шестопсалмие, как говорит Типикон, — это беседа души с Богом. Человек обозревает свою жизнь, просит Господа простить его грехи, избавить его от бедственного положения. Для человека очевидна связь между его бедами и его собственными грехами, и он, страдая, обращает к Богу свой молитвенный покаянный вопль. Вполне возможно, что при формировании шестопсалмия произошел отбор псалмов, отвечающих именно этой мысли. Кроме того, заметим, что шестопсалмие — это именно утреннее богослужение, изначально оно читалось затемно, до восхода солнца. Потому и подобраны псалмы, в которых упоминается это время суток. Человек просыпается с мыслью о Боге: Боже, Боже мой, к тебе утренюю, возжада Тебе душа моя (Пс. 62 , 2). А то, что в шестопсалмие входят псалмы из разных кафизм, от первой до предпоследней, напоминает нам о традиции древних подвижников, прочитывавших за ночь всю Псалтирь.
— Шестопсалмие читается при погашенных свечах не только ведь потому, что когда-то его читали затемно, перед восходом солнца? Почему от прихожан в этот момент требуется особенно строгое и благоговейное поведение?
— Коль скоро шестопсалмие — это беседа души с Богом, необходимо, чтобы все силы человека были устремлены к этой беседе. Человек погружается в полутьму, чтобы ничто не развлекало его зрения, чтобы он мог полностью погрузиться в себя. Именно с этим связано дисциплинарное требование Типикона: во время чтения шестопсалмия запрещаются всякие передвижения по храму, даже поклоны и осенение себя крестным знамением. Ни одно внешнее движение, ни один посторонний звук не должны отвлекать. Все умственные силы должны быть направлены на слушание и понимание молитвословий. Так требовалось исстари; в старопечатной (т. е. изданной еще до исправления богослужебных книг Патриархом Никоном) Псалтири было даже такое примечание: если человек болен, простужен и не может сдержать кашля или чихания, он на время шестопсалмия должен выйти в притвор храма. Также там говорится, что опоздавший не должен входить в церковь до окончания чтения шестопсалмия. А тем, кто стоит в храме, руки предписывалось держать «при персех», то есть так же, как мы скрещиваем их на груди, подходя ко Причастию, когда нас тоже не должно ничто отвлекать, никакое лишнее движение.
— Мне приходилось читать, что шестопсалмие напоминает нам о Страшном Суде и что именно поэтому в это время не положено осенять себя крестом: Спаситель придет уже не распинаться, а судить мир, и креститься тогда будет уже поздно.
— Да, именно о таком понимании этого молитвословия на Афоне свидетельствует Паисий Святогорец. Тексты Священного Писания, в том числе и псалмы, составляющие Псалтирь, по своему содержанию многогранны. В каждом из них не один смысл, а много, и при определенном подходе и такой смысл в шестопсалмии тоже можно уловить. Это лучше принять как частное богословское мнение. Но все же следует помнить: входящие в шестопсалмие священные песни родились задолго до того, как сформировалось четкое представление о втором Пришествии Мессии и о Страшном Суде. Поэтому правильнее здесь говорить лишь об аналогиях со Страшным Судом, но не о прямой связи. Ведь когда человек предстанет перед Богом, он должен будет дать отчет о своей жизни. А в шесто-псалмии, как уже сказано, человек созерцает свою жизнь, сокрушается о грехах и падениях и уповает на милость Отца.
— Для чего священник, первоначально находившийся в алтаре, после трех прочитанных псалмов выходит и становится лицом к закрытым Царским вратам?
— По завершении чтецом первой части священник, надев епитрахиль, становится лицом к закрытым Царским вратам, чтобы прочитать двенадцать тайных утренних молитв. Если определить их содержание сжато, то это просто утренняя молитва любого христианина. И священник в эти минуты молится как наш представитель, он за всех нас произносит эти молитвы перед Царскими вратами во время чтения второй части шестопсалмия.
— А почему шестопсалмие читается, а не поется? Или его могут когда-то и петь тоже?
— В древности это молитвословие пелось. Но пелось особым распевом, речитативом, который соответствовал содержанию псалмов. Причем пели его все. Был основной голос, ведущий — того человека, который заменял сегодняшнего чтеца и стоял, как и чтец, в центре храма. А остальные как бы шли за ним, ориентируясь на его пение. Но это было лишь на заре христианства. В эпоху создания Типикона, в Средние века от этого уже отказались. Возможно, отказ связан с особой строгостью и аскетичностью этих минут утренней службы.
Фото Ивана Привалова
Газета «Православная вера» № 23 (499)
Беседовала Марина Бирюкова
Эту книгу я задумал очень давно. Сразу после того, как выпустил в свет мою «Возвращенную молодость».
Почти десять лет я собирал материалы для этой новой книги. И выжидал спокойного года, чтоб в тиши моего кабинета засесть за работу.
Но этого не случилось.
Напротив. Немецкие бомбы дважды падали вблизи моих материалов. Известкой и кирпичами был засыпан портфель, в котором находились мои рукописи. Уже пламя огня лизало их. И я поражаюсь, как случилось, что они сохранились.
Собранный материал летел со мной на самолете через немецкий фронт из окруженного Ленинграда.
Я взял с собой двадцать тяжелых тетрадей. Чтобы убавить их вес, я оторвал коленкоровые переплеты. И все же они весили около восьми килограммов из двенадцати килограммов багажа, принятого самолетом. И был момент, когда я просто горевал, что взял этот хлам вместо теплых подштанников и лишней пары сапог.
Однако любовь к литературе восторжествовала. Я примирился с моей несчастной участью.
В черном рваном портфеле я привез мои рукописи в Среднюю Азию, в благословенный отныне город Алма-Ата.
Весь год я был занят здесь писанием различных сценариев на темы, нужные в дни Великой Отечественной войны.
Привезенный же материал я держал в деревянной кушетке, на которой спал.
По временам я поднимал верх моей кушетки. Там, на фанерном дне, покоились двадцать моих тетрадей рядом с мешком сухарей, которые я заготовил по ленинградской привычке.
Я перелистывал эти тетради, горько сожалея, что не пришло время приняться за эту работу, столь, казалось, ненужную сейчас, столь отдаленную от войны, от грохота пушек и визга снарядов.
– Ничего, – говорил я сам себе, – тотчас по окончании войны я примусь за эту работу.
Я снова укладывал мои тетради на дно кушетки. И, лежа на ней, прикидывал в своем уме, когда, по-моему, может закончиться война. Выходило, что не очень скоро. Но когда – вот этого я установить не решался.
«Однако почему же не пришло время взяться за эту мою работу? – как-то подумал я. – Ведь мои материалы говорят о торжестве человеческого разума, о науке, о прогрессе сознания! Моя работа опровергает «философию» фашизма, которая говорит, что сознание приносит людям неисчислимые беды, что человеческое счастье – в возврате к варварству, к дикости, в отказе от цивилизации.
В августе 1942 года я положил мои рукописи на стол и, не дожидаясь окончания войны, приступил к работе.
За доброе желание к игре
Прощается актеру исполненье.
Десять лет назад я написал мою повесть под названием «Возвращенная молодость».
Это была обыкновенная повесть, из тех, которые во множестве пишутся писателями, но к ней были приложены комментарии – этюды физиологического характера.
Эти этюды объясняли поведение героев повести и давали читателю некоторые сведения по физиологии и психологии человека.
Я не писал «Возвращенную молодость» для людей науки, тем не менее именно они отнеслись к моей работе с особым вниманием. Было много диспутов. Происходили споры. Я услышал много колкостей. Но были сказаны и приветливые слова.
Меня смутило, что ученые так серьезно и горячо со мной спорили. Значит, не я много знаю (подумал я), а наука, видимо, не в достаточной мере коснулась тех вопросов, какие я, в силу своей неопытности, имел смелость затронуть.
Так или иначе, ученые разговаривали со мной почти как с равным. И я даже стал получать повестки на заседания в Институт мозга. А Иван Петрович Павлов пригласил меня на свои «среды».
Но я, повторяю, не писал свое сочинение для науки. Это было литературное произведение, и научный материал был только лишь составной частью.
Меня всегда поражало: художник, прежде чем рисовать человеческое тело, должен в обязательном порядке изучить анатомию. Только знание этой науки избавляло художника от ошибок в изображении. А писатель, в ведении которого больше чем человеческое тело – его психика, его сознание, – нечасто стремится к подобного рода знаниям. Я посчитал своей обязанностью кое-чему поучиться. И, поучившись, поделился этим с читателем.
Таким образом возникла «Возвращенная молодость».
Сейчас, когда прошло десять лет, я отлично вижу дефекты моей книги: она была неполной и однобокой. И, вероятно, за это меня следовало больше бранить, чем меня бранили.
Осенью 1934 года я познакомился с одним замечательным физиологом (А. Д. Сперанским).
Когда речь зашла о моей работе, этот физиолог сказал:
– Я предпочитаю ваши обычные рассказы. Но я признаю, что то, о чем вы пишете, следует писать. Изучать сознание есть дело не только ученого. Я подозреваю, что пока еще это в большей степени дело писателя, чем ученого. Я физиолог и потому не боюсь это сказать.
Я ответил ему:
– Я тоже так думаю. Область сознания, область высшей психической деятельности больше принадлежит нам, чем вам. Поведение человека можно и должно изучать с помощью собаки и ланцета. Однако у человека (и у собаки) иногда возникают «фантазии», которые необычайным образом меняют силу ощущения даже при одном и том же раздражителе. И тут иной раз нужен «разговор с собакой», для того чтобы разобраться во всей сложности ее фантазии. А «разговор с собакой» – это уже целиком наша область.
Улыбнувшись, ученый сказал:
– Вы отчасти правы. Соотношение часто не одинаково между силой раздражения и ответом, тем более в сфере ощущения. Но если вы претендуете на эту область, то именно здесь вы и встретитесь с нами.
Прошло несколько лет после этого разговора. Узнав, что я подготовляю новую книгу, физиолог попросил меня рассказать об этой работе.
Я сказал:
– Вкратце – это книга о том, как я избавился от многих ненужных огорчений и стал счастливым.
– Это будет трактат или роман?
– Это будет литературное произведение. Наука войдет в него, как иной раз в роман входит история.
– Снова будут комментарии?
– Нет. Это будет нечто целое. Подобно тому, как пушка и снаряд могут быть одним целым.
– Стало быть, эта работа будет о вас?
– Полкниги будет занято моей особой. Не скрою от вас – меня это весьма смущает.
– Вы будете рассказывать о своей жизни?
– Нет. Хуже. Я буду говорить о вещах, о которых не совсем принято говорить в романах. Меня утешает то, что речь будет идти о моих молодых годах. Это все равно что говорить об умершем.
– До какого же возраста вы берете себя в вашу книгу?
– Примерно до тридцати лет.
– Может быть, есть резон прикинуть еще лет пятнадцать? Тогда книга будет полней – о всей вашей жизни.
– Нет, – сказал я. – С тридцати лет я стал совсем другим человеком – уже негодным в объекты моего сочинения.
– Разве произошла такая перемена?
– Это даже нельзя назвать переменой. Возникла совсем иная жизнь, вовсе непохожая на то, что было.
– Но каким образом? Это был психоанализ? Фрейд?
– Вовсе нет. Это был Павлов. Я пользовался его принципом. Это была его идея.
– А что сами вы сделали?
– Я сделал, в сущности, простую вещь: я убрал то, что мне мешало, – неверные условные рефлексы, ошибочно возникшие в моем сознании. Я уничтожил ложную связь между ними. Я разорвал «временные связи», как называл их Павлов.
– Каким образом?
В то время я не полностью продумал мои материалы и поэтому затруднился ответить на этот вопрос. Но о принципе рассказал. Правда, весьма туманно.
Задумавшись, ученый ответил:
– Пишите. Только ничего не обещайте людям.
Автобиографическая и научная повесть «Перед восходом солнца» - исповедальный рассказ о том, как автор пытался победить свою меланхолию и страх жизни. Он считал этот страх своей душевной болезнью, а вовсе не особенностью таланта, и пытался побороть себя, внушить себе детски-жизнерадостное мировосприятие. Для этого (как он полагал, начитавшись Павлова и Фрейда) следовало изжить детские страхи, побороть мрачные воспоминания молодости. И Зощенко, вспоминая свою жизнь, обнаруживает, что почти вся она состояла из впечатлений мрачных и тяжелых, трагических и уязвляющих.
В повести около ста маленьких глав-рассказов, в которых автор как раз и перебирает свои мрачные воспоминания: вот глупое самоубийство студента-ровесника, вот первая газовая атака на фронте, вот неудачная любовь, а вот любовь удачная, но быстро наскучившая… Главная любовь его жизни - Надя В., но она выходит замуж и эмигрирует после революции. Автор пытался утешиться романом с некоей Алей, восемнадцатилетней замужней особой весьма необременительных правил, но ее лживость и глупость наконец надоели ему. Автор видел войну и до сих пор не может вылечиться от последствий отравления газами. У него бывают странные нервные и сердечные припадки. Его преследует образ нищего: больше всего на свете он боится унижения и нищеты, потому что в молодости видел, до какой подлости и низости дошел изображающий нищего поэт Тиняков. Автор верит в силу разума, в мораль, в любовь, но все это на его глазах рушится: люди опускаются, любовь обречена, и какая там мораль - после всего, что он видел на фронте в первую империалистическую и в гражданскую? После голодного Петрограда 1918 г.? После гогочущего зала на его выступлениях?
Автор пытается искать корни своего мрачного мировоззрения в детстве: он вспоминает, как боялся грозы, воды, как поздно его отняли от материнской груди, каким чуждым и пугающим казался ему мир, как в снах его назойливо повторялся мотив грозной, хватающей его руки… Как будто всем этим детским комплексам автор отыскивает рациональное объяснение. Но со складом своего характера он ничего поделать не может: именно трагическое мировосприятие, больное самолюбие, многие разочарования и душевные травмы сделали его писателем с собственным, неповторимым углом зрения. Вполне по-советски ведя непримиримую борьбу с собой, Зощенко пытается на чисто рациональном уровне убедить себя, что он может и должен любить людей. Истоки его душевной болезни видятся ему в детских страхах и последующем умственном перенапряжении, и если со страхами еще можно что-то сделать, то с умственным перенапряжением, привычкой к писательскому труду не поделаешь уже ничего. Это склад души, и вынужденный отдых, который периодически устраивал себе Зощенко, ничего тут не меняет. Говоря о необходимости здорового образа жизни и здорового мировоззрения, Зощенко забывает о том, что здоровое мировоззрение и беспрерывная радость жизни - удел идиотов. Вернее, он заставляет себя об этом забыть.
В результате «Перед восходом солнца» превращается не в повесть о торжестве разума, а в мучительный отчет художника о бесполезной борьбе с собой. Рожденный сострадать и сопереживать, болезненно чуткий ко всему мрачному и трагическому в жизни (будь то газовая атака, самоубийство приятеля, нищета, несчастная любовь или хохот солдат, режущих свинью), автор напрасно пытается себя уверить, что может воспитать в себе жизнерадостное и веселое мировоззрение. С таким мировоззрением писать не имеет смысла. Вся повесть Зощенко, весь ее художественный мир доказывает примат художественной интуиции над разумом: художественная, новеллистическая часть повести написана превосходно, а комментарии автора - лишь беспощадно честный отчет о вполне безнадежной попытке. Зощенко пытался совершить литературное самоубийство, следуя велениям гегемонов, но, по счастью, не преуспел в этом. Его книга остается памятником художнику, который бессилен перед собственным даром.
Вы прочитали краткое содержание повести "Перед восходом солнца". Предлагаем вам также посетить раздел Краткие содержания , чтобы ознакомиться с изложениями других популярных писателей.